Неточные совпадения
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы
рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборов
тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую
руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая
отцу снизу в лицо, продолжала с деланым оживлением...
Он быстро подошел ко мне и положил мне на плечо
тяжелую руку. Я с усилием поднял голову и взглянул вверх. Лицо
отца было бледно. Складка боли, которая со смерти матери залегла у него между бровями, не разгладилась и теперь, но глаза горели гневом. Я весь съежился. Из этих глаз, глаз
отца, глянуло на меня, как мне показалось, безумие или… ненависть.
Из круглого выреза конуры, грохнув цепью, вырвался Муругой, —
отец крикнул, взмахнул
рукой и окропил лицо сына
тяжёлыми каплями тёплой влаги.
Отец положил на голову ему
тяжёлую мохнатую
руку и необычно ласково заговорил...
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то
тяжёлым: опираясь спиною о край стола,
отец забросил левую
руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры,
рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
— А-а! — пробасил губернатор. — Очень приятно… Сочувствую вашему горю, молодой человек! — пожимая
руку Фомы, сказал он и помолчал; потом уверенно добавил: — Потерять
отца… это очень
тяжелое несчастие!
Меньше полусотни сажен осталось до фабрики, когда котёл покачнулся особенно круто и не спеша съехал с переднего катка, ткнувшись в песок тупой мордой, — Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги
отца серой пылью. Люди сердито облепили
тяжёлую тушу, пытаясь подсунуть под неё каток, но они уже выдохлись, а котёл упрямо влип в песок и, не уступая усилиям их, как будто зарывался всё глубже. Артамонов с рычагом в
руках возился среди рабочих, покрикивая...
Отец, отстранив дружек, положил свои длинные,
тяжёлые руки на плечи сына...
Илья сел рядом с
отцом, не веря, чтоб этот невесёлый человек путался с бесстыдной шпульницей.
Отец молча погладил плечо его
тяжёлой рукою. Все были разморены зноем, обливались потом, говорили нехотя, только звонкий голос Коптева звучал, как зимою, в хрустальную, морозную ночь.
И он охотно гладил ее по волосам и плечам, пожимал ей
руки и утирал слезы… Наконец она перестала плакать. Она еще долго жаловалась на
отца и на свою
тяжелую, невыносимую жизнь в этом доме, умоляя Коврина войти в ее положение; потом стала мало-помалу улыбаться и вздыхать, что бог послал ей такой дурной характер, в конце концов, громко рассмеявшись, назвала себя дурой и выбежала из комнаты.
«Вот влюбиться бы, — думала она, потягиваясь, и от одной этой мысли у нее около сердца становилось тепло. — И от завода избавиться бы…» — мечтала она, воображая, как с ее совести сваливаются все эти
тяжелые корпуса, бараки, школа… Затем она вспомнила
отца и подумала, что если бы он жил дольше, то, наверное, выдал бы ее за простого человека, например, за Пименова. Приказал бы ей выходить за него — вот и все. И это было бы хорошо: завод тогда попал бы в настоящие
руки.
Мальчика не пугала серая толпа, окружавшая его со всех сторон в этой камере, — он привык к этим лицам, привык к звону кандалов, и не одна жесткая
рука каторжника или бродяги гладила его белокурые волосы. Но, очевидно, в лице одиноко стоявшего перед
отцом его человека, в его воспаленных глазах, устремленных с каким-то
тяжелым недоумением на
отца и на ребенка, было что-то особенное, потому что мальчик вдруг присмирел, прижался к
отцу головой и тихо сказал...
— Николушка-а! — заныла тётка Татьяна. Николай отступил в сени, а
отец Афанасий тяжело поднялся на ноги, топая, вышел к нему, положил на плечо его
тяжёлую руку и, поталкивая в тёмный угол сеней, сказал негромко, внушительно...
Сашка презрительно шморгнул носом и прошел за перегородку, где слышалось
тяжелое дыханье
отца, Ивана Саввича. Ему всегда было холодно, и он старался согреться, сидя на раскаленной лежанке и подкладывая под себя
руки ладонями книзу.
Девка — чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет
отцу с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и
тяжелой дубиной в
руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в
руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил до дна
тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его
отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою
рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть.
Но я еще не кончил мою околесицу — что за черт случился с моей головою! Я еще долго плел ее и — теперь мне смешно вспомнить это! — раза два горячо пожал неподвижную и
тяжелую руку Фомы Магнуса: вероятно, он казался мне
отцом в ту минуту. Наконец я замолчал, стал кое-что соображать, но все еще покорно по приказу Магнуса сел в кресло и приготовился внимательно слушать его.
Как-то раз, возвращаясь с одной из таких прогулок с
тяжелой виноградной лозой в
руках, срезанной мною на ходу во время скачки при помощи маленького детского кинжала, подаренного мне
отцом, я была поражена необычайным зрелищем.
В жизни моей я испытал много
тяжелого, видел своими глазами смерть горячо любимого
отца, не раз думал, несмотря на свою молодость, что сердце может не выдержать и разорвется от печали и горя, но такой тоски я даже не мог представить себе до этой ночи, до первого прикосновения к моему лбу этой холодной и
тяжелой руки.